ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Бронзовый век русской поэзии
Уже говорилось о пафосе духовной неприкосновенности, о том, что этот пафос — реакция даже не на сам тоталитарный образ мышления, а шире, на любой образ мышления, внутренне незастрахованный от эволюции к тоталитаризму, на монологизм, замкнутость системы на субъекте. Постмодерн вообще стремится к бессистемности, во всяком случае, постоянно релятивизирует возникающие системы, не дает им замкнуться. Постмодерн — реакция на идеологизирующее сознание, его цель — деидеологизация, демифологизация мышления. Но стратегия — не в разрушении стереотипа, мифа ради достижения "истинной сущности". Постмодерн не сопротивляется мифотворчеству; просто создается подходящий контекст, в котором все мифы уравниваются в правах, обнаруживают свою знаковую природу и нормально работают именно как мифы, но уже в диалоге.
Если говорить о собственной идеологии постмодерна, то это, конечно, идеология "прав человека". Она одна является абсолютом — не эстетическим, конечно (таковой невозможен), скорее этическим. Во всяком случае, мораль "прав человека" явно преобладает в цивилизованном мире над моралью религиозной. В принципе эта мораль выражает новые социумные отношения, самоощущение современного человека в социуме, художника в том числе. Модернистский дискурс в целом сохраняет классическую оппозицию "пророк и толпа". Толпа, конечно, уже не "чернь", скорее "народ", "те, кому мы посвящаем опыт", у кого даже учимся (тут, правда, ощущается сильная инерция коллективистской утопии). Но "мы" — художники — все же другие: "...в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас". Эта жертвенная и в то же время "надмирная" позиция поэта — выражение гуманистического индивидуализма человека буржуазной эпохи, человека, ощущающего "целый мир в душе своей", очень хорошо усвоившего "Тютчева заветы". Ныне эти заветы, по-прежнему актуальные, существенно корректируются. Личное утратило художественную уникальность. Поэт больше не пророк, но и толпа исчезла, обретя человеческие лица, и в каждом тот самый "целый мир", И эти миры требуют придерживаться определенных норм эстетического поведения. Художественная стратегия отказывается от монологического экспансионизма и переходит к равноправному диалогу без нарушения границ. По сути, такая ситуация свидетельствует о дальнейшем углублении индивидуализма современного человека, об окончательном крахе коллективистских иллюзий. Но, с другой стороны, новый индивидуализм, проявляя волю к диалогу, открывает и какие-то новые возможности к преодолению отчуждения, хоть и посредством отчужденных форм (тех же мифов). Постмодерн стремится, ничего не разрушая, обходным, сверхрефлексивным путем, дойти до общей сущности, и ему это порой действительно удается.
"Другое искусство" — так называлась выставка, посвященная художественному и литературному андеграунду 50—70-х годов. Теперь становится ясно, что по уровню художественных задач как раз официальное, разрешенное искусство, как правило, оказывалось "другим", не главным. Конечно, далеко не все в современном общественном сознании определяется именно постмодернистской ментальностью. Долгие годы тон задавал либерализм шестидесятнического толка, создавший в свое время яркую литературу — официальную, но на оппозиционном левом фланге. Инерция его пока еще велика, но социальная почва заметно уже уходит из-под ног. Зато набирает силу охранительно-религиозный консерватизм во всех формах — от либеральной до откровенно клерикальной и националистической (есть и нацистская форма, но ее величать "консерватизмом" было бы слишком вежливо). Эти (и любые другие) мировоззренческие тенденции находят свое отражение в искусстве, влияют друг на друга. Но ведущая роль все же принадлежит именно постмодернистскому сознанию, во всяком случае, им определяется современная художественная форма. Иные формы просто не обладают качеством онтологической необходимости. Они могут быть совершенны в своем роде, но на уровне задач более частных.