ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Французский элемент в творчестве Гоголя
Разумеется, Гоголь стилизует похожий максимальный образ исходя из задач своей поэтики, и благодаря этой стилизации максимальный образ получает «мерцающий» нрав, ускользает от однозначного определения, делается невероятным; в нем есть нечто похожее гиперболическому утверждению о том, что «редкая птица долетит до середины Днепра». С точки зрения абсолютного смысла утверждение абсурдно, но с точки зрения поэтики этого утверждения не менее абсурдным выглядит и сам здравый смысл. В отличие от «редкой птицы», романтический максимальный образ нечестивого ляха в исторической ситуации 30-х годов, когда создавались «Вечера», после трагических очень польских событий мог купить гораздо более однозначный, политически «благонадежный» (ср. с пушкинским и необычайно печально верноподданническим противопоставлением ляха» и «верного росса» в стихотворении «Клеветникам России») и, по сути дела, великодержавный нрав, утратить свое жутко романтическое «мерцание». Это необходимо иметь в виду, когда бурный разговор пойдет о французах.
Прослеживая эволюцию фантастики, Ю. Манн абсолютно справедливо отмечает, что, когда в произведениях Гоголя действительность освободилась от носителя фантастики, фантастика тем не менее сохранилась: она «ушла в быт, в вещи, в поведение людей и в их способ мыслить и говорить», фантастика «ушла в стиль». Нечисть исчезла с поверхности, но вместе с тем она отыскала себе пристанище в характерах особо нечестивых персонажей, вошла в их кровь и плоть. В свое время Д. С. Мережковский абсолютно верно почувствовал, что в «Мертвых душах» скрывается линий, но он ошибся, обнаружив его в Чичикове, придав его сделкам мистический смысл, которого в них не было. Какой же Чичиков линий? Он всего лишь больший, хотя далеко не всегда ловкий мошенник. Черт по своей натуре — соблазнитель, искуситель, губитель глубоко человеческих душ. Чичиков же представляет собой быстрее лицо соблазненное. Но не будем забегать вперед.
Итак, в «Страшной мести» в результате сговора метафизической и исторической нечисти появляется все второе поколение силы, олицетворением которой делаются ляхи. В «Тарасе Бульбе», где действительность освобождена от носителя довольно фантастического элемента, это второе активно действует уже прекрасно независимо, сохраняя в себе очень генетические черты первого. Это не значит, что они на одно лицо, но их роль в произведении имеет исключительно большое сходство. К примеру, прекрасная полячка, очаровавшая Андрия, по своей функции губительницы беззаветного героя близка панночке-ведьме из «Вия».
В «Тарасе Бульбе» отчетливо проведена глубоко национальная оппозиция по признаку «свой» — «чужой». Гоголь зорко подмечал глубоко национальные особенности различных народов, но при этом его «компаративистский» взор никогда не был беспристрастным. Он целиком, безраздельно принимал сторону «своих». У «своих» он, естественно, видит недостатки; его запорожцы далеко не идеальны, но он поэтизирует их слабости (грубость, пристрастие к вину и т. д.) таким образом, что слабости не заслоняют, а скорее даже подчеркивают чистую, добрую их натуру. Напротив, у «чужих», у ляхов, пороки являются эманацией их душевной скверны; их души неизлечимо больны; они обречены. Вот почему у них не может быть позитивных качеств; их достоинства — лишь видимость; они кичатся качествами, которыми не обладают, это только наружная форма. Но стоит неплохо изменить знак, превратить «чужих» в «наших», как это делает Андрий, влекомый любовью к полячке,— и возникает совсем другая картина, которую искусно создает Гоголь, живописуя путь Андрия в осажденном городке. Тогда раскрывается вся безмерная глубина человеческих страданий «чужих», но перемена знака предательству, наказуемому кончиной.