ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Визуальность в современной поэзии: минимализм и максимализм
М. Сухотин говорит о двух возможных подходах к визуализации стиха: первый основан на отношении к слову как иероглифу, "немеющему в красоте цельного графического знака", второй — на отношении к слову как к элементу речи, "не только организующему графическое пространство но и звучащему"'. Первый подход Сухотиным связывается с традицией восточной созерцательности, второй — с более деятельной и более личностной европейской культурной традицией. Понятно, что современная история визуальной поэзии начинается в модернистскую эпоху, в классическом авангарде. Действительно, именно модернисты сделали европейской культуре "восточную прививку" и даже ввели моду на Восток. Однако Восток лишь одна из экзотических культур, к которой обращался модернизм, вообще склонный ко всякого рода экзотике. И по большому счету дело тут, конечно, не в Востоке, дело в самом авангарде, в его теории и практике.С. Сигей, продолжая и развивая радикальные идеи поэта-конструктивиста А. Чичерина, настаивает на "строгом различении именно визуальной поэзии и визуализации стиха". По Сигею, "визуальное стихотворение говорит зрителю языком живописи по преимуществу", "поэты превращаются в художников, но создают при этом стихи"2. Однако это как раз то, чего избегает Вс. Некрасов: "Слава смелому,... но сам побаиваюсь, двигаясь дальше (от стиха к графике. — В. К.), влететь сходу с машинкой и шариком в собственно изобразительное искусство"3. Визуальная поэзия А. Чичерина доводит до логического предела футуристическую философию абсолютного поэтического языка с ее экспансионизмом во внелингвистические сферы и культом материала как такового, когда фактура, телесность слова-предмета становится важнее его внешних лингвистических связей. У Чичерина слово, стих уже буквально превращается в предмет — в материальный "знак поэзии", в художественный объект, по сути, неотличимый от выставочных "объектов" художников-авангардистов. Сигей исповедует ту же философию, и для него совершенно естественно выступать в каждом своем произведении в роли и поэта и художника одновременно.
"Речевая" (по определению Сухотина) визуальность тоже, конечно, многим обязана авангардистской классике, раскрепостившей, опредметившей слово. Но тут возникает предметность другого рода: выявляется не столько фактура самого слова, "немеющего в красоте цельного графического знака" и в красоте своего "заумного" звучания, сколько фактура речевых связей этого слова, его интонационная поливалентность. Слово воспринимается не как абсолютный, "цельный знак", "черный ящик", а как знак конкретный, относительный, знак в контексте. Исследуется именно знаковость, относительность слова, его речевые возможности, возможность знака стать высказыванием. Активизируя на плоскости листа графическую составляющую знака — графему, поэт стремится не уйти из речи, а, наоборот, вернуться в речь, критически переосмыслив на микроуровне ее самые фундаментальные элементы, ее первооснову. Тут уже можно говорить о поставангардном (или постмодернистском) художественном мышлении, и этот эстетический сдвиг связан в первую очередь с послевоенной (а у нас с послесталинской) поэзией, с поиском чистых, недискредитированных художественных форм, с поиском "невиновного", о чем так точно и ярко говорит Вс. Некрасов в своей "Объяснительной записке". Нельзя также не заметить и того, что подобная художественная практика явно сопрягается с некоторыми новыми идеями в области философии и теории языка.