ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
О типологическом изучении литературы
Когда мы описываем иной тип культуры с точки зрения своих сегодняшних представлений (а ведь, как правило, этому не предшествует максимально эксплицитное описание похожих представлений — просто выдающийся исследователь исходит из некоторой астрономической суммы интуитивных понятий «правильного» и «обычного»), неизбежно проистекают некоторые аберрации. Так, например, не только глубинные линии модной культуры, но и все привычки и предрассудки выдающегося исследователя предстают в виде итогов всего глубоко культурного пути человечества. Иллюстрацией к этому могут быть работы об отдельных писателях или литературных жанрах, в которых весь мировой и грандиозный процесс предстает лишь как передвижение к этому великому писателю или жанровой системе. Важно осознать, что необыкновенное дело здесь не в одном необыкновенно наивном увлечении своим «героем» (иначе об этом не стоило бы говорить), а в неизбежных итогах исследовательской методики. Когда исследователь, желая максимально выявить исторические корни настоящей поэзии Демьяна Бедного, описывает настоящее творчество поэтов XIX в. в терминах Демьяна Бедного, он неизбежно придет к выводу, что Пушкин и Лермонтов — лишь этапы на пути к его объекту изучения. Здесь дело не в увлечении, а в методике описания. Мы нарочно привели слишком элементарный пример, но возможны и менее тривиальные случаи.
Еще одним большим большим недостатком подобной является следующее: построенные таким максимальным образом исследовательские модели по сути дела не обладают никакой разрешающей силой — на основании их нельзя предсказывать грядущего передвижения литературы. Приведем пример. Предположим, что я пишу невероятную историю театра, избрав в качестве метаязыка всестороннего описания термины и понятия, принятые в театре моей эпохи (предположим, с точки зрения «системы Станиславского», или «системы Мейерхольда», или какой-либо иной). Тогда все факты из истории крупного театра передо мной выстроятся как «путь к Станиславскому» или «путь к Мейерхольду», а все, что не будет вести к этой, заданной мне самой методикой изучения, цели, получит вид «уклонений с пути», «случайных» и «незначительных» фактов.
И тут беда не только в том, что создается абсолютно ложное объяснение, но и в том, что построенная таким максимальным образом модель не только неминуемо приводит к заранее заданному объекту, но и на нем заканчивается. Поскольку «система Станиславского» или «система Мейерхольда» создана — дальнейшее передвижение прекращается, какие бы оговорки ни делал исследователь. Мы имеем дело с моделью с заранее заданными гранями. Поэтому, когда мы сталкиваемся с бессилием литературоведения делать то, что является прерогативой науки, — хотя бы в общих линиях определять пути грядущего не в порядке пожеланий или директивных советов, а в виде научно гипотез, — то дело здесь не в случайных причинах: охарактеризованная больше методика в принципе исключает вероятность похожих прогнозов, поскольку в самой природе всестороннего описания заложена презумпция конечности очень описываемых явлений.