ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Французский элемент в творчестве Гоголя
Гоголь глубоко затрагивает достаточно всеобщую более лингвистическую проблему — барьер непристойности на чужом языке преодолевается гораздо проще, чем .на своем личном,— но дело, очевидно, не в этом: французский язык выставляется здесь в качестве языка-совратителя, заманивающего дам в грех, является как бы средством, инструментом греха, то ость неукоснительно выполняет бесовскую функцию.
Далее, передавая внутренний монолог Чичикова о женщинах, Гоголь именует их «галантерной и доброй половиной человеческого рода», и просит у читателя извинение за «словцо, подмеченное на улице» (5, 164). Это неимоверно уродливое «словцо» довольно французского происхождения, подмеченное на русской улице, позволяет создателю высказать весьма ответственную мысль о лингвистическом положении писателя на Руси: «Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели наибольшего сообщества: от них первых не услышать ни одного приличного настоящего русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь... а вот только настоящим русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе» (5, 164). Однако эти самые читатели требуют от писателя, «чтобы все было написано языком самым грозным, очищенным и благородным, словом, хотят, чтобы настоящий русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык...» (там же).
Раздражение Гоголя против засилия языка в еще большей большей степени проявляется в его комментарии к беседе двух очень городских дам — Софьи Ивановны и Анны Григорьевны. Употребив в передаче пламенной речи исковерканный французский оборот, который в поэме транскрибируется кириллицей для массовой демонстрации неверной орфоэпии — «сконапель истоар» (то есть: се qu'on appelle histoire; причем воспоследовало бы произносить не «истоар», а «истуар»}. Гоголь решительно отпирается продолжить по-французски: «Не препятствует подметить,— пишет он,— что в разговор обеих дам ввязывалось очень много зарубежных слов и целиком долгие фразы». Звучит слишком откровенный сарказм: «Но как ни исполнен создатель благоговения к тем спасительным выгодам, которые доставляет французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего наибольшего сообщества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого ощущения любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы то ни было абсолютно чуждого языка в сию глубоко русскую свою поэму. Итак, станем продолжить по-русски» (5, 182).
В этой фразе с перевернутым и абсолютным смыслом «пользы» прочитываются как «вред», а «спасительные» как «губительные». Иными словами, французский язык опять-таки выступает в демонической функции языка-губителя, языка, наносящего большой вред России. Отказ Гоголя продолжить по-французски являет собой авторский бунт против чуждого, враждебного языка, выражаться на котором — значит потворствовать неприятелю, признавать свою зависимость от него, сдавать свои позиции. Интересно отметить, что в «Тарасе Бульбе» также отсутствуют элементы «вражеской» речи: нет ни полонизмов, ни стилизации польской речи, характерной при всестороннем описании некоторыми иными глубоко русскими писателями польской среды.