ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Генрих фон Клейст
Все здесь очень знаменательно, в этом кусочке драмы. Знаменателен сам поиск героя. Герой — это сильный человек, и только. Если сравнить с Шиллером, то из шиллеровских героев он похож только на Валленштейна, на этого грандиозного честолюбца, которому тоже необходима сила ради силы. Да, Гискару необходим Царьград. Это будет верхушка его разбоя, его завоеваний. И Клейст на фоне шиллеровской традиции устремляется создать в своей пьесе драматический парадокс. Можно ли сказать что-то хорошее о Роберте Гискаре? Это имморальное, существо, имморальный творец, весь полный неправды. А вот видите, хотим мы этого или не хотим — он нас за-воевывает. Царьград он еще не завоевал, а зрителей завоевал. Этот человек, уже находящийся во власти хвори, нашел в себе столько мужества, чтобы выйти с речью к войску. Скажем даже так: нашел столько мужества, чтобы обмануть свое войско. Как угодно, но какой-то пиетет он завоевывает. Роберт Гискар в эту минуту, когда он с чумой в собственном теле активно выступает против личного войска, — он полон достоинства. И Клейсту необходимо продемонстрировать, что неправда тоже талантлива на величие. Я бы так и сказал: смысл этого фрагмента — величие неправды. Совершенно всегда антишиллеровская идея. У Шиллера грандиозной может быть только справедливость; величие там, где есть высоко моральные величины. А Клейст нам представляет, что адская сила сама по себе может вызвать трепет, восхищение. Что сила не зависит от моральной оценки.
Клейст вступает на очень соблазнительные пути, на пути соблазна, которому подверглись многие писатели XIX и особенно XX века. Это — упразднение высоко морального критерия.
Раз этот разбойник, негодяй (а Роберт Гискар действительный негодяй) производит большое впечатление некоторого достоинства, значит, возможны какие-то явления, по-своему большие, вне высоко моральных оценок. Вот к чему идет Клейст. Это и есть особенная идеология эры наполеоновского империализма. Клейст размышлял так: мы, немцы, — моралисты; за это нас всегда колотят и покоряют. А вот у Наполеона нет никакой морали — и вот какую силу он вырастил. Примерно такая у Клейста логика. Клейст был грандиозным писателем, так как он на этих идеях не остановился. Он превратился бы в дюжинного иммора-листа, если бы остановился здесь. Но имморализм, который он пытается проповедовать в «Роберте Гискаре», все же для него неприемлем. И я думаю, что потому он и сжег «Роберта Гискара», что сам содрогнулся тех путей, на которых очутился, а вовсе не потому, что «Роберт Гискар» казался ему ниже Софокла. Он устрашился имморализма, который проложил себе дорогу в этой его трагедии.
Клейст все-таки был романтиком. А ведь имморализм — это антиромантическая идея. Он был романтиком, в нем прожили по-своему какие-то гуманистические традиции. А то, что им создано было в «Роберте Гискаре», — это действительный, очень яркий антигуманизм, который самому Клейсту был некрасив. Он бросил в огонь «Роберта Гискара», устрашенный тем, что у него написалось. Он зашел в такие области, где ему было некрасиво оставаться.
В дальнейшем мы у Клейста и наблюдаем и активную борьбу романтически-гуманистических настроений с этим имморализмом силы, победы во что бы то ни стало.
Я думаю, что Клейст потому оказался грандиозным трагиком, что его личная глубоко внутренняя борьба была драматична. Он сам был драмы, драматической борьбы. Вот почему драма, трагедия — это естественный для него язык; тот язык, который ему удавался.