ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Уникальный жанр
Герои Достоевского предстоят перед целостностью, имя которой Христос. Предстоят всей своей совокупностью; предстоят соборно. Мыслить целостно тяжко, и мне хочется позвать на помощь Даниила Андреева. В его ранней поэме «Песня о Монсальвате» есть бурный разговор Гургеманца, посвященного в тайны целостной правды, с простодушным Роже:
Надейся, что вселенная — тело
Перворожденного Сына,
Распятого — в страданье,
В множественности воль,
Вот отчего кровь Грааля —
Корень и цвет мирозданья,
Жизни предвечной основа,
Духа счастливая мука...
Рене сетует, что не может осознать. Он готов на любые подвиги ради своей женщины, но мистика Единичного ему недоступна. Тогда Гургеманц раскрывает свою мысль светлее:
— Не скажешь ли, сын мои, в раю:
«Вот она, это — я, это — он»?
Только в нашем ущербном краю
Так душа именует свой сон.
Дух дробится, как капли ливня,
В этот мир сходя:
Как единичная влага - в росе...
Но сольемся мы в Господе — все!
Эта точка духовного и нравственного и абсолютного единства все жаркое время мерцает сквозь бездонный мрак обособления, сквозь подполье, сквозь взрывы страстей. Она где-то в бесконечности, где сходятся параллельные, но она есть, и там генерал, затравивший мальчишки псами, обретет в груди Христа, и мать уже растерзанного младенца, с Христом в груди, примет его покаяние. Образ Христа - фильтр, сквозь который не проходит никакая обида, никакая ненависть и жажда вендетты. И все грандиозной идеи меркнут перед необыкновенным светом целостной правды. Воплощение которой — не мысль, не знак, не символ, а «сильно высоко развитая личность».
В этом необыкновенном свете меркнет, по-моему, и определение Вячеслава Иванова: «роман-трагедия». Сходство бурного романа Достоевского с трагедией — такая же иллюзия, как подобие с детективом. Есть полностью сюжетные узлы, которые просятся на сцену. Действие в целом активно развивается лихорадочно, без той неторопливости, которая свойственна эпосу. Однако идёт оно не прямо к цели, к развязке (как это свойственно драме), а как бы кружится на одном месте, несколько раз сближаясь к возможности развязки и избегая ее, повторяя свое вращение, пока цель, к которой оно наблюдаемо устремляется, не обнаруживает свою мнимость и не уступает значительное место задаче преображения, пробуждения от сна обособленности. Даже в самом сценичном и бурном романе Достоевского, «Идиот», фабула интимного коренного конфликта замедляется встречами с Лебедевым, Келлером, Бурдовским и тому похожими персонажами, и именно эти, казалось бы, досадные задержки открывают суть дела: Мышкин пришел не женихом к Настасье Филипповне или Аглае, а вестником преображения всей России и всего мира.